«Неужели мы настолько друг друга ненавидим». Истории дунганского села Масанчи, год назад разрушенного погромщиками

«Внуков спрятали в шкафу, сами ждали»

В Масанчи — снежная буря. Останавливаемся у местной средней школы — оранжевая прямоугольная коробка с пластиковыми окнами, в квартале от нее местные чиновники поставили светофор, который сельчане используют в качестве ориентира. На переднее сиденье садится представитель ассоциации дунган Хасран. Жалуется на погоду, но тут же отвлекается, чтобы показать рукой на залатанные домики и отстроенные заново магазинчики.

«Люди заселились, восстановили кое-как, но многие в долгах. Кто-то нашел свое имущество, но не может получить его обратно. Например, машину угнали, ее нашли на продаже, но не могут вернуть», — рассказывает он по дороге к дому старожила Масанчи Фурката Хасанова.

Сухонький старик встречает нас у калитки и проводит во двор, справа от входа — домик в форме буквы «г», слева — деревянная двухэтажная постройка. Показывает на нее рукой и говорит: «7 февраля я был очевидцем этих событий, самой первой волны. Смотрел с веранды. Все было видно».

На вопросы о причинах конфликта Фуркат отвечает неохотно, как и все в Масанчи. «Давайте я лучше расскажу, что видел», — предлагает он.

Фуркат рассказывает, что седьмого февраля 2020 года он с семьей отмечал день рождения младшего внука. Гости разъехались, осталась только самая старшая родственница, которую мужчина пообещал отвезти домой попозже. «Младший внук у нас казахских кровей, мать казашка. Я шутил, что когда громили, надо было сказать, [что ты не дунганка]. Но не до этого было», — беззлобно посмеивается Фуркат.

Он проходит поближе к воротам и продолжает рассказ: «Толпа людей с Каракемера, человек полста, я думаю, начали громить, избивать. Не поджигали — все разбили и ушли, в основном, прошли по главным улицам. Ко мне ворвались. Сначала сломали калитку, но не смогли пролезть. Потом сломали прогон ворот. У нас дощатый был засов, сломали его. Машина тут стояла, разбили ее и начали закидывать камни в окно. А осколки залетали в ту комнату, где гости сидели. Внуков спрятали в шкафу, сами ждали».

Когда во двор к Фуркату ворвались погромщики, его сын Ахмед с женой были на улице. Мужчина затолкал их в дом, но чуть погодя Ахмед выбежал наружу — не выдержал того, как погромщики обходятся с его хозяйством. К тому моменту во дворе уже никого не осталось.

«Я семью отправил в мечеть, а сам остался. И, сидя на веранде, наблюдал. Послышались стрельба, гул, начали поджигать центр. Пламя было такое, что я чувствовал жар. Хоть и два с половиной квартала расстояние… Стрельба. Когда там стреляли в воздух, мне на крышу падали пули. Те, кто разбили [окна], ушли в обратную сторону, снова кто-то пришел и началось опять…» — рассказывает Фуркат.

Полицейские, по его словам, были бессильны перед толпой, «выстраивали цепь, толпа тут же ее прорывала», поэтому погромщики успевали возвращаться к домам, которые не смогли поджечь с первого раза.

«Угловой магазин поджигали раза четыре. Подожгли, ушли, наши ребята потушили. Те опять поджигают, эти опять тушат. И в четвертый раз подожгли», — горько смеется старик.

Кажется, что на государство после случившегося он старается особенно не надеяться — на вопросы о выплатах и помощи Фуркат отвечает нехотя.

«Чиновники вели себя… отвратительно. Окна разбитые я сразу застеклил — где прибил, где стекла вставил. Приходят из прокуратуры кордайской, говорят: "Ах, вы сделали? Все, вам возмещать не будут". Я не стал спорить, — рассказывает Фуркат. — На второй день из акимата молодой парень пришел, листочки принес, там приблизительно такой текст: "Я, такой-то такой-то, проживающий тут-то тут-то, отказываюсь от возмещения нанесенного мне ущерба". Я говорю, что не буду подписывать».

Он добавляет, что не сильно обеспокоен материальным ущербом — погромщики не только разбили окна камнями, раскурочили машину деревянным засовом от ворот, но и вытащили из борсетки, лежащей в автомобиле, деньги. Потом борсетка с оставшимися в ней документами нашлась на крыше дома. «Я думаю, что масштаб ущерба [сильно больше], чем его оценили тогда. Но по-настоящему что-то потеряли только те, кто потерял членов семьи. Я потерял сына, остальное для меня не важно», — запинается мужчина и переминается с ноги на ногу.

«Хоть сын и является косвенной жертвой тех событий — он умер из-за стресса, из-за недополучения медпомощи… Седьмого были [погромы], пятнадцатого он умер. У него была онкология, но перспективы были нормальные. Даже старик семидесятилетний живет с таким диагнозом. Он сейчас в Кордае, мы созваниваемся. А сыну тридцать было… Я обращался в прокуратуру области, чтобы признать сына жертвой тех событий. Но власти вряд ли пойдут на это, это для них нежелательно, чтобы была еще одна жертва. Подам еще раз, может, что-то и выйдет из этого», — вздыхает старик.

«Машина сгорела, год лежит»

По дороге ко второму дому дунганин Хасран вспоминает, что говорил о местных магазинчиках. «Открылись в основном продуктовые. Они же как работают — берут товар, платят [за прошлый], берут снова. Вот, видите, обгоревшие уже год, не в состоянии возобновить [полностью]. Кто немножко ремонт сделал, кто не смог. Набрали товара, кредиторы деньги требуют, а платить нечем. Государство никакой компенсации не дает. И он не может даже говорить об этом из-за проблем с бумагами. Хочешь коммерцией заниматься — сиди тихо», — объясняет Хасран.

Ссутулившись, житель Масанчи Сабит Юсуров подметает двор, который журналисты, в том числе и «Медиазона», показывали сразу после погромов. В углу под навесом, как и год назад, стоят сгоревшие белые «Жигули».

«Слава богу, все живы-здоровы. Что дали — восстановили. Но еще не закончили. Машина сгорела, год уже лежит. Я уже выкинуть хочу, говорят, нет, пока следствие — пусть лежит. И не восстановят ее, там нечего восстанавливать уже», — ворчит Юсуров.

На вопрос о причинах конфликта Сабит отвечать тоже не захотел. «Откуда мне понять? С бухты-барахты все началось, жили вроде мирно», — разводит он руками и также, как Фуркат, начинает рассказывать, что видел 7 февраля.

«В тот вечер я был дома. Погром отсюда и начался, все сгорело полностью. Что внутри, что снаружи. Я отстроил, жить-то надо как-то. Что смогли, то восстановили. Дай бог, достроим. Слава богу, что никто не пострадал. Среди [погромщиков] тоже люди оказались, они меня спросили: "Дед, у тебя там дети?". А у меня — внучата. Они говорят, увози. Я их и увез. А то не дай бог…» — вспоминает Сабит.

Старик сокрушается, оглядывая отремонтированный наполовину двор: у соседа дом сгорел дотла, а от его построек осталась половина. Он поменял кладку, поставил новую дверь и ждет, пока ему разрешат избавиться от «Жигулей».

«Все побежали, а я прочитала намаз»

Выходим у очередного дома. Дунганин Хасран, оглядывая пустынный перекресток, говорит: «Как границу откроют, молодежь уедет… В Россию, там есть, где зацепиться. В Турцию еще уезжают, но в основном в Россию. Там адаптироваться легче. Настроение чемоданное. У кого есть возможность, уже уехали».

Дунганин приглашает во двор, чтобы познакомить с хозяйкой, Салимой Мусаевой, суетливой женщиной в пестром платке. «Весь дом сгорел. Сейчас мы все в кредит взяли, у родственников [заняли]. Три семьи здесь живет. Четыре внука, сын, сноха, я и две дочки», — рассказывает Салима и ведет нас через большую прихожую, в которой находятся только тюки с одеждой и вещами.

«Сперва оценщики оценили ущерб в 12,5 млн тенге, а дали — три с половиной. Сказали, если вы не хотите три с половиной миллиона, мы вам вообще ничего не дадим. А что делать? Взяли», — объясняет женщина.

По длинному коридору проходим дальше, в почти восстановленную гостиную. В комнате поклеены обои и сделан потолок, а вот пола нет. Несмотря на новые окна и батареи, в доме прохладно даже в верхней одежде. Салима сокрушается, что у них заканчивается уголь.

«Еще мы сейчас в магазине должны полтора миллиона за батареи и все остальное. Деньги еще не дали. Рабочим тоже не заплатили еще. Они требуют. Мы попросили, сделайте, чтобы сноха могла приехать. Тут только дочка с внучкой. Скоро год, как мы не видимся», — повторяет женщина.

Ее сын со снохой и четырьмя детьми живут в Черной речке, где государство выделило им временную квартиру. «Мы можем только созваниваться», — говорит Салима.

Возвращаемся в одну из пустых комнат — в доме из мебели только пара стульев и топчан. Салима достает телефон и показывает фотографии сгоревшего дома. Позади нее на топчане сидит ребенок в домике из розовой вуали. В просторной комнате больше ничего нет — только плюшевая игрушка в домике и пара серег на подоконнике. Девочка поет и дергает ножкой, глядя в окно. Женщина листает фотографии и повторяет: «Все сгорело, все-все сгорело». Показывает видео и снова говорит: «Все сгорело, видите? Страшно же».

Когда она с семьей уезжала из Масанчи, чтобы укрыться в Трудовике, дом еще не подожгли, погромщики только начали швырять камни в окна. Уезжая, семья Мусаевых не взяла с собой ничего — в доме остались все документы, вещи и накопленные 500 долларов.

«Мы все были здесь в этот день. Крики снаружи, а мы же и не знали… Все стали бежать, а я пошла в зал и быстренько намаз почитала. Дочки все убежали в подвал, мы там и спрятались. Потом за нами приехал братишка. Нам сказали, что казахи уже там, мы и уехали», — сбивчиво рассказывает она. В дом заходит ее брат Юсуф и сразу присоединяется к разговору.

«Трагедия. Что сказать? Люди оттуда, отсюда приходили. А нам что делать, приходилось защищать себя как-то. От всего убегать. Мы не воевали никогда ни с кем, мы защищаем своих детей», — объясняет мужчина.

«В этот день очень страшно было», — добавляет Салима.

«Такие крики. Шум. Из Каракемера прибежали. Отсюда заходили», — показывает Юсуф на задний дворик, за которым начинается степь. — «Что касается государства, нам помощь оказали, хорошо. Спасибо им большое. Но не хватает, мы хотим еще попросить, не знаю, что скажут…».

«Акимат сказал, снаружи сделайте, мы вам 500 тысяч дадим. И не дали», — жалуется Салима, показывая на свежий ремонт фасада дома и навес. Потом оборачивается, показывает на деревянный погреб у боковой стены дома. «Мы вот здесь в подвале спрятались. Холодно было, мы отнесли одеяла туда. А, оказывается, потом они загорелись, на них огонь перекинулся».

«Год ищу ответ»

Сворачиваем с центральных улиц поселка и почти сразу же попадаем на окраину Масанчи. На заснеженной дороге в куртке нараспашку нас встречает Габбас, брат одного из погибших в ночь погромов. Он не очень рад чужакам — с минуту смотрит исподлобья. «Не то, что не хочется говорить. Просто обидно вспоминать. У меня много вопросов осталось, на которые я до сих пор не могу найти ответа», — объясняет Габбас.

«Любого спроси здесь — цели в жизни нет. Чтобы нас понять, надо побывать в нашей шкуре. Вы интервью сделаете и уедете. А мне каждый день жить с этим. Матери 75 лет, нехорошо, когда матери сыновей хоронят, понимаете? У брата четверо детей осталось, мне каждый день на них смотреть, каждый день проходить через это. Я сам не могу ответа найти. В чем дело? В чем дело?!» — рассуждает он.

Габбас повышает голос, но сразу же замолкает и, лишь успокоившись, продолжает говорить. «Сколько молодых ребят ушло, семьи рушатся. Бедный сосед, у него единственный сын был, единственная надежда, единственная ветка в жизни, понимаете? У него вообще цели в жизни не осталось. Ладно бы у нас дом сгорел или машина, мы бы восстановили и купили. Я, честно, готов все отдать, лишь бы вернуть брата. Я вам все отдам! Все! Или мне поможет, что государство выделяет пособие?» — не обращая внимания на то, что ему за шиворот через распахнутую куртку валит снег, продолжает Габбас.

Снегопад усиливается. Дунгане, стоящие у машины, слушают и кивают, опустив голову. «Год ищу ответ. Был бы [виновный], я бы сказал — он виноват. Но нет, пытаюсь хоть какую-то причину найти, которая заставила людей прийти, избить нас и дом сжечь. У нас в колхозной зоне ребят смолоду приучили соседям помогать. Они не дадут соврать — соседи позвонят, мы всегда и сарай потушим им, и дом. [Потому что] пожарную из Кордая вызываешь, она три часа едет. Или скажут: "Справляйтесь своими силами". А в тот злосчастный вечер всех ребят вызывали: "Дом горит, дом горит, дом горит". Это большая беда, люди всю жизнь наживали добро. Государство пиарится, все обещает, "сделаем-сделаем". И что сделали? Вы сейчас уедете, после вас приедут другие, посмотрят и уедут», — сокрушается мужчина.

Все присутствующие молчат. Габбас оглядывает нас взглядом и продолжает говорить.

«Нам бы жить, хотя бы зная, за что мы провинились, за что я провинился. Чтобы мы детей могли воспитывать: "Вот, ребята, вам надо вот так и так жить, вот этому учиться". А чему учиться сейчас? Наши псевдопатриоты орали, что мы казахский не изучаем. А Ясырова Малика убили за что?! Учитель казахского языка! Нашу надежду на то, что дети выучат казахский! Он что, не знал казахского языка? Не каждый казах мог говорить так, как он. Но его ведь убили. А сколько детей сиротами остались? Тридцать девять! Мал мала мал. Благо, люди помогают им. Это большая беда. И ответа на нее не найдут. Люди приходят с соболезнованиями, но кто из чиновников приходил? Никто, — снова почти кричит он. — Мы 150 лет бок о бок жили, неужели мы настолько друг друга ненавидим?».

Все, кто слушал эмоциональную речь Габбаса, начинают расходиться обратно по машинам. Дунганин Хасран показывает дорогу к дому еще одного пострадавшего — о нем Габбас говорил, что тот потерял единственного сына. Местные добавляют, что с момента смерти ребенка он отказывается выходить из дома.

Стоим у ворот, пока Хасран разговаривает с ним по ту сторону. Слышен крик, как будто кому-то резко стало больно. Хасран выходит, опустив голову и сжимая шапку в руках: «Он не хочет вспоминать».